Переломилось что-то и в природе. Метели вдруг кончились, небо стало нежно-голубым и высоким, как будто в нем отразилось далекое море; облака, курчавые, мягкие, двигались неторопливо, выстраиваясь замками, крепостями, тенями душ людей и животных, — начиналась весна света, пронзительная, тонкая, с ледяными заморозками, с синими тенями, с жаркими проталинами на солнечной стороне леса, со звонкой капелью с крыш.
Собака перестала жаться ко двору, не лезла в дом, она была полна тревоги, то ли любовной, то ли охотничьей, убегала куда-то далеко в лес, и порой ее приглушенный лай доносился, как с того конца света.
Лоси и дикие козы, которых снег теперь не останавливал, а, наоборот, держал своим твердым настом, осмелели настолько, что подходили к самому огороду лесника, уронили как-то прясло изгороди, свалили и растащили стог сена. Только кабаны и медведи еще лежали в своих логовищах, но по утрам порой уже слышалось далекое, как гроза, рычание проснувшегося «шатуна», наверно, залило полой водой берлогу, и он вставал, пьяный ото сна, поводя красными глазами, и вызывал на бой всю округу.
Небо к вечеру становилось таким нежно-зеленым в высоте и серебристым по горизонту, словно его оковывали металлом, как камень в кольце, и только к утру снимали серебряную пластину, давая ему опять изгибаться и светиться самыми огненными красками.
В эту весну света исхудавшие, больные, Вилкс и Эгле выползали на завалинку, натянув на себя все теплое, что было в доме, сидели целыми часами, глядя в высокое небо, в начинающий светлеть лес, на потемневшую от подталин дорогу, усыпанную круглыми катышами конского навоза, прислушивались к далекой стрельбе обкатываемых тракторов, — эта гулкая стрельба доносилась сейчас издалека, да не с одной стороны, а со всех сторон, будто три человека в домике лесника были обложены со всех сторон тракторами, как танковыми армиями. И так слабы были эти три человека против грохочущей вокруг, и все мимо, мимо, этой тракторной армии, что порой то один, то другой не выдерживал, вставал, уходил в дом. Весна в Латвии стала совсем не такой, к какой они привыкли и какую они ожидали увидеть.
Лидумс вернулся на третий день к вечеру.
Когда он вылез из саней, сдирая собачьи рукавицы, колотя нога о ногу, чтобы размять затекшие мускулы, он был ни дать ни взять мужик-подводчик. И лошадь, вкусно похрустывавшая сеном, и сами эти сани, укрытые рядном, — все напоминало старую Латвию, дальние дороги от хутора к хутору, крестьянские поездки на базар, когда хозяин возвращается, наконец, протягивает руку под облучок саней, вынимает оттуда гостинец для детей, а для себя бутылочку водки… Но Лидумс обил сапоги, деловито сказал вышедшим встретить его сотоварищам:
— Хутор Арвида на примете. Другого подходящего места отыскать не мог. Надо немедленно возвращаться в бункер… — Посмотрел на приунывшего Вилкса, на покосившегося, как старый крест на кладбище, Эгле, добавил иронически:
— Отчаиваться не следует, весна…
И поднял руку в небо, заставляя прислушаться: действительно, где-то в темной глубине вечернего неба тревожно курлыкали журавли, тянущие на ночевку.
Грузились быстро. Внимательно оглядели все углы хутора, чтобы не оставить неприятных для хозяина улик на случай, если завтра сюда нагрянут сельсоветчики с милиционерами или сами «синие», упаковали радиостанцию, динамо, аккумуляторы, бережно погрузили все это в сани, вынесли небольшие запасы еды, что приготовил для них лесник, оделись потеплее, и вот уже застоявшаяся лошадь дернула, затрусила сбивчивой рысью, — это вам не рысак, это простая крестьянская лошадь, трюх-тюх-тюх, пять километров в час, а то и поменьше.
8
Только на рассвете добрались они до энгурского бункера.
Не доезжая с километр, Арвид остановил лошадь, развернул на обратную дорогу, а Лидумс нарубил еловых лап и насорил ими на повороте, — приезжал порубщик, свалил дерево или два и увез.
Выгрузили вещи, прикинули по плечам, Вилкса от ноши освободили, а те вещи, что из мешков взять сразу оказалось невозможно, припорошили снежком. Пошли.
Тропинка, чуть приметная и летом-то, теперь казалась начисто потерянной, но Лидумс шагал уверенно. Эгле вдруг присел, пощупал что-то на снегу рукой, сказал:
— Тут следы…
— Да, это я вчера проходил! — равнодушно сообщил Лидумс.
Вилкс сразу успокоился. Значит, не наугад идут, все опять проверено, приготовлено.
Но он ошибся: ничего не было готово. Лидумс успел только отбросить снег от входа, оглядеть постройку, проверить, цела ли она, остальное предстояло делать теперь.
Печка с трубой, предусмотрительно прикрытая от дождей и снега деревянными плахами, уцелела, не размокла, но сухих дров не было. Делиньш изрядно намучился, растапливая ее.
Вилкса усадили и не беспокоили, но Эгле тоже предпочитал сидеть не двигаясь. Лидумс гневно сказал:
— Эгле, ты будешь делать все, что тебе прикажут, или можешь убираться на все четыре стороны!
— Я его сейчас пристрелю как собаку! — бешено закричал Вилкс. — Не переношу трусов и слюнтяев!
Эгле выскочил, как ошпаренный. Лидумсу показалось, что Вилкс и на самом деле может пристрелить своего трусливого коллегу.
На четвертый день этого трудного, полуголодного сидения в бункере, пятого апреля, Эгле, стоявший на посту, услышал далеко в стороне мелодию знакомой песни «Бункерочек», которую насвистывали два голоса. Эгле пулей влетел в бункер, крича:
— Командир, сигнал!
Лидумс вышел, прислушался, просвистел припев:
— Лай рит! Лай рит!
В лесу стало сразу шумно. Из-за деревьев появился невысокий, со свернутым в сторону горбатым носом Граф, еще более заросший Бородач, все такой же толстый и громкоголосый Кох, а где-то в стороне уже бухал здоровенным кашлем широкогрудый и плотно сбитый Мазайс. А за ними показалась подвода, на которой торчали из-под брезента углами мешки, корзины, пузатилась даже бочка пива.
— Это еще что такое? — сердито спросил Лидумс, постучав по пузатой бочке рукоятью пистолета.
— Скоро пасха, командир! — нашелся Кох. — Это моя вдова нам на праздник наварила.
— Да и моя вдова кое-что приготовила! — закричал Мазайс. И, увидев показавшегося в дверях бункера бледного Вилкса, закричал: — Эй, Вилкс, я тебя теперь вылечу! У меня лекарства — во!
Подводу разгрузили, и Граф, вскочив на сани, стоя, принялся нахлестывать лошадь. Подводчик ожидал его на шоссе, километрах в двенадцати, надо было спешить.
Мазайс и Бородач вооружились пилой и тотчас отправились за сушняком. Кох завертелся у плиты, готовя праздничный обед, даже Эгле и Вилкс, оживленные этим общим шумом, неунывающим весельем, заторопились, вышли с Делиньшем, выкинули антенну, до которой все не доходили руки, принялись заряжать аккумуляторы.
Перед обедом, когда вернулся веселый, неунывающий Граф, Вилкс спросил у него:
— Как вы догадались прийти сюда?
— Ну, бродяга ветром дышит и ветер слышит! Лидумс дал нам знать, что вам приходится туго, не будешь же отлеживаться на печи!
Усевшись за стол и выпив крепкого черного, заправленного кофейным отваром домашнего пива от «вдовы» Коха, Вилкс принялся стыдить своего напарника за трусость. Эгле молчал, бледнел, мрачнел, а подвыпивший Вилкс все не унимался, то ли пиво подействовало, то ли память о пережитых испытаниях подвела. Вилкс вытащил пистолет, закричал:
— Во время войны таких трусов расстреливали! А сейчас их надо попугивать изредка!
Он прицелился и выстрелил. Эгле закричал и свалился под стол. Вилкс, хохоча, принялся доказывать, что пуля прошла в полуметре от его виска и что нечего трусу разлеживаться под столом. Делиньш с трудом отобрал у него пистолет.
Эгле подняли, но за стол он больше не сел, отлеживался на нарах. Вилкс приставал, чтобы спели «Бункерочек», «Гимн лесных братьев» и ругал англичан, которые даже и не понимают, какие ребята сидят здесь в лесах, что с этими ребятами он готов идти хоть на край света!
В конце концов Граф затянул печальную песню о бункерочке, в котором сидят храбрые «лесные братья», ожидая лучшей доли. Ему подтянули Кох, басовитый Мазайс, который на удивление мог петь без кашля, присоединился и сам Вилкс.
Вилкс пел и плакал, пока Лидумс не приказал замолчать. Делиньш уложил своего учителя на обычное место, рядом с Эгле, но Эгле тотчас же вскочил и перебрался подальше, под защиту коренастого Мазайса. По-видимому, выстрел Вилкса начисто оборвал последние дружеские связи между коллегами.
В лесу влажно и широко шумел ветер, звенела вода в промоинах льда в том самом ручейке, о котором так печально пели сегодня «братья», просачивались и журчали, падая, капли влаги сквозь отсыревшую крышу бункера, по земле властно шел теплый, мягкий апрель, напаивая водой и первым соком оживающую природу. На пороге бункера сидел с автоматом в руках Бородач, и это означало продолжение войны…
